— Гляньте-ка, — говорит она своим идиоткам-подружкам, чтоб все слышали, — эта Изабел Комптон такая сорвиголова, что даже листья от нее в стороны шарахаются!

Вот дрянь! Я бы ей запросто могла свернуть шею, просто связываться не хотелось. Один-единственный раз я вышла из себя — из-за той злополучной шляпки. А вообще я была очень спокойная и выдержанная, прямо стоик. Даже по фотографиям того времени это видно: круглая приятная мордашка, короткая стрижка, скромная челочка — и непременная улыбка.

Мисс Марьят кормила золотых рыбок в аквариуме у окна и, поглядывая на меня через плечо, говорила:

— Терпенье божье иссякает, Изабел Комптон.

У меня колотилось сердце и пальцы невольно сжимались в кулаки. Я готова была ударить учительницу, но сдерживала себя и смотрела в окно на зеленый газон, тянувшийся до самой дороги. По его краям росли рододендроны, как в парке.

— Изабел, — спросила она, — вам здесь не нравится?

Я никогда не задавала себе этого вопроса и сначала даже не могла понять, к чему она клонит. Это было все равно, что спросить: «Вам не нравится в Англии? Вам не нравится на этой планете?»

Да, меня обижали в школе св. Агнессы раньше, меня обижали и сейчас, но я к ней привыкла. Здесь было тепло и уютно, мне вовсе не хотелось отсюда уходить. Здесь были друзья. Были и враги, но я хотя бы о них знала. А в новой школе будет новая гадость, даже думать об этом противно.

Вы уж, наверное, решили, что школа св. Агнессы — жуткое место, но — пусть это покажется вам странным — я ее полюбила. Что она дала мне, так это потрясающую уверенность в себе. Хочешь не хочешь, за пять лет воспитанницам вдалбливали в голову, что они лучшие из лучших девушек страны.

— Изабел, я еще раз спрашиваю: вам не нравится здесь?

Я гордо подняла голову и, глянув прямо во впадины, где затаились ее глаза, ответила:

— Нет, мисс Марьят, нравится!

Теперь я знала, что надо делать.

— Если вы хотите остаться в школе, ведите себя, как подобает цивилизованному человеку, — изрекла мисс Марьят, очевидно позабыв, из-за чего все началось. — Мы прививаем своим воспитанницам благонравие, ведь в будущем именно им предстоит определять норму поведения в нашем обществе.

Не помню точно, добавила ли она, что этим воспитанным леди предстоит еще и служить образцом для низших сословий.

И тогда я опустилась на колени и стала истово молиться, наблюдая сквозь прищуренные ресницы, с какой благочестивой радостью взирает мисс Марьят на мои губы, шепотом возносящие молитвы.

— О боже, — молилась я, — о боже, покарай эту упрямую старуху. Пусть у нее выпадут все зубы, а голова облысеет. Пусть ее золотые рыбки задохнутся от костяной муки, которой она их пичкает. Пусть попечители уволят ее за пьянство. Пусть она разродится котятами прямо в зале, на утренней молитве. И прости меня, боже, за то, что я пошла по легкому пути, но молить прощения из-за какой-то шляпки было бы еще бесчестнее. Антея сама во всем виновата, и ты это знаешь, если ты вообще что-нибудь знаешь, в чем я сомневаюсь, да, в чем я сомневаюсь. Аминь.

Я поднялась, оправила юбку и серьезно, насколько мне это удалось, посмотрела на учительницу. Она подошла и, пожав мне руку, сказала:

— Я всегда была уверена, что в вас есть все задатки, чтобы стать достойной воспитанницей школы святой Агнессы, и с этого дня мы начнем их выявлять.

Серджо Туроне

ИСКУССТВЕННАЯ ВЕРА

Перевод Е. Лившиц

провинциального епископа и своих забот по горло, а у монсеньора Бенедиктиса, епископа Т., был еще племянник. Звали его Мауро, и был он как раз таким, каким вовсе не следует быть племяннику епископа. Не то чтобы его личная жизнь была скандальной, даже напротив, Мауро считался тихим серьезным холостяком, нет, дядя горевал не об этом, он, пожалуй, даже предпочел бы племянника-гуляку такому отъявленному атеисту, как Мауро. Епископ никак не мог взять в толк, как Мауро мог вырасти безбожником. Ведь дядя сам воспитывал сироту и всегда гордился умным, живым и благочестивым мальчиком.

Но за годы обучения в лицее что-то изменилось. Сохраняя прежние любовь и уважение к дяде, он стал посещать, однако, круги скептически настроенных интеллектуалов и сошел с пути истинного. С подкупающей искренностью он уведомил дядю, что не чувствует более ни малейшей веры. Позже он стал одним из основателей секции атеистического общества имени Джордано Бруно в Т. Монсеньор Бенедиктис привык молиться за племянника в надежде обратить его.

В то утро епископ принял, как всегда, просителей и прихлебателей, людей разных и весьма странных, в том числе одного назойливого изобретателя, который уже целый месяц досаждал епископу, приставая к нему с просьбами, чтобы тот помог ему в выпуске его якобы чудодейственных таблеток. Епископ рассердился и сказал ему резко, что религия не нуждается в алхимии. Что поделаешь, но с таким народом миндальничать не приходится!

Разделавшись с посетителями, епископ просмотрел почту и, почувствовав усталость, удалился в прохладную полутьму церкви. Он молился стоя, в своем любимом уголке, скрытый от посторонних взглядов.

Помолившись, епископ собрался уходить и вдруг увидел Мауро. Неужели это возможно?! Мауро в церкви?.. Он молился за одной из последних скамей. Епископа охватила огромная радость, он спрятался за колонной и как завороженный смотрел на племянника. Монсеньор Бенедиктис молча благодарил бога. Он вообще предпочитал молиться молча, оставаясь неразговорчивым даже при общении с Всевышним. Он был современным, но не экстравагантным, активным, но выдержанным и нравился многим. Он был красивым стариком. Красота — большая помощь князьям Церкви, обаяние необходимо тому, кто посвящает свою жизнь распространению идей. В монсеньоре Бенедиктисе ощущалась порода: у него было крепкое тело горца, тонкие белые волосы обрамляли бледное лицо, придавая ему некий аристократический оттенок. Тайна его обаяния заключалась в улыбке, детской и в то же время ироничной. На пороге семидесятилетия епископ Т. мог сказать, что он был хорошим пастырем, если не считать неудачи с собственным племянником.

Из чувства деликатности монсеньор Бенедиктис вот уже несколько лет не заговаривал с Мауро о вере, и если и не переставал надеяться, то только потому, что рассматривал надежду как своеобразный долг. И теперь, глядя на молящегося племянника, епископ чувствовал себя не только счастливым, но и виноватым. Виноватым в том, что надеялся только лишь по долгу службы и ничем не способствовал произошедшему чуду. Теперь он молил бога о прощении, и душа его полна была признательности. Он почувствовал слезы на щеках и взял себя в руки. Тогда, чтобы не поддаться порыву и не броситься племяннику на шею, он вышел из церкви.

Навстречу епископу по церковным ступеням поднимался сумасшедший изобретатель. «Убедились? — спросил он с поклоном, — в действии таблеток веральгина?»

Епископ, разом помрачнев, удивленно взглянул на изобретателя, державшего в руке флакончик со снадобьем.

— Это веральгин, таблетки веральгина даруют веру. Поскольку вы с недоверием отнеслись к моему препарату, я позволил себе произвести эксперимент на вашем племяннике.

Горожане, проходившие в тот час перед церковью, с изумлением слушали, как всегда такой вежливый епископ громко кричал: «Прочь, богохульник!»

Безумец в испуге отступил, а епископ вернулся в церковь, чтобы в молитве вернуть себе то счастливое состояние духа, которое нарушила вздорная болтовня алхимика. Мауро все еще молился на коленях.