Джо Брэдли настигает первая машина, оранжевый пес ударяет по нему рылом и резко останавливается, а Джо Брэдли отлетает на пять метров вперед. Остальные машины бросаются на оливковое тело, колеса их проносятся по Джо Брэдли опять и опять, ломают его длинные ноги, дробят кости, раскалывают череп, разбрасывают окровавленные внутренности. Потом разворачиваются, визжа шинами, находят то, что осталось от Джо Брэдли, и убивают его пятьдесят и более раз, и, наконец, от Джо Брэдли не остается ничего, только пятна и разводы на мостовой…

Толпой овладевает безумие, все рвут на себе туники, катаются по земле. Теперь каждый из них Джо Брэдли, и каждый страдает и бьется в его агонии, и это продолжается долго, в транс входят все, и наконец чернокожая толпа лежит, она погружена в населенный странными божествами сон.

Сегодня, как каждый год в этот день, власть колдовства воцаряется в городке: тела лежат в выросшей вдруг мягкой траве и все проснутся лишь позднее, когда переживут в своих снах последнюю часть обряда.

И теперь хозяйкой городка становится пышная растительность. По стенам домов взбираются лианы, и везде, куда ни глянь, беззвучные взрывы цвета.

Позже массивная фигура Чака Корригана расхаживает взад-вперед по приемной больницы Грейт-Рок-Сити, и в зубах у него хрустят остатки потухшей сигары. Его жена, огромная блондинка, или даже, скорее, альбиноска, сейчас производит на свет где-то в лабиринте коридоров больницы шестого отпрыска семьи Корриганов.

Понятно, что для Чака Корригана такие события не в новинку, и он не сомневается, что все будет хорошо. И однако он нервничает. Он яростно давит ногой орхидею, которая вдруг выросла между каменных плит пола, достает носовой платок и вытирает им со лба пот. С ума можно сойти от этого удушающего зноя, и будто дьявол вселился в тропические растения — лезут отовсюду, куда ни глянь.

Он подходит к окну и раздвигает дрожащей рукой завесу из растений, чтобы посмотреть на улицу. И видит, что снаружи, словно по мановению волшебной палочки, прямо на мостовой выросли и теперь мешают движению машин пальмы. Он не знает, мерещатся они ему или они настоящие, отходит от окна и боится подойти к нему снова: вдруг, когда он подойдет, он увидит, что все исчезло. Проклятые растения появляются у него на глазах, исчезают, вырастают снова. Вот он споткнулся, с его уст срывается ругательство, и он видит, что его нога чуть было не запуталась в лиане; та ползет медленно по полу приемной и исчезает под дверью, в коридоре. Ее уже нет, теперь плиты пола покрыл ковер из красных цветов, похожих на крошечные маки. Их пьянящий аромат вызывает галлюцинации. А вот из зарослей в коридорах больницы появляется медсестра. Чак Корриган с удивлением слышит свой вопрос:

— Правда, красивые цветы, мисс Лилиан?

А потом деланно спокойным тоном спрашивает:

— Наверно, девочка на этот раз?

Медсестра опускает голову. Чак Корриган понимает, что угадал. Значит, дочь. Медсестра по-прежнему не поднимает голову. Резким движением он вырывает из стены только что выросший на ней черный ирис и говорит:

— Я хочу увидеть свою дочь, отведите меня к ней.

Он идет за медсестрой к палате новорожденных, и шаги его приглушает мох, покрывающий теперь пол и стены коридоров.

— Номер двадцать три, — говорит, по-прежнему глядя себе под ноги, медсестра.

Широкими шагами Чак Корриган направляется к кроватке с этим номером; она голубая.

В кроватке лежит красивый черный младенец, глаза его широко открыты, и он безмятежно смотрит на Чака Корригана.

Словно издалека, до Чака Корригана сквозь заросли доносится голос медсестры:

— Очень прошу вас, мистер Корриган, посмотрите в другие кроватки.

Все новорожденные черные!

И больше никогда уже не появлялось белых детей, больше не видно было их ни в парках, ни на улицах. Ни белых детей, ни белых подростков, ни белых взрослых.

Ни одного белого.

Церемония кончилась. Шумная толпа цвета сажи пробуждается от своего навеянного чарами сна и рассыпается по улицам. Уже вечер, в окнах загорается свет, и вместе со светом из них течет джаз.

Грейт-Рок-Сити отпраздновал еще одну годовщину памятных событий. Закончился день, когда, раз в году, колдовство превращает городок в густые многоцветные джунгли.

Дайна Чавиано

ИСКУШЕНИЕ

Перевод Р. Рыбкина

милосердии молю, Господи! Изо всех испытаний, коим ты подвергал мою веру, сие есть, по разумению моему, наитруднейшее. В веселии, но и в сомнении пребывает слабый мой дух. По воле твоей стал я ныне счастливейшим и несчастнейшим из смертных. Прости, Всевышний, раба твоего, чье сердце переполнено к тебе любовью. Избавь меня от тревог и вызволи, ибо ты это можешь, из происшествия, о коем не ведаю, к худу оно или к добру.

Открываю тебе сердце свое, о будущий декан семинарии святого Анаклета. Я, аббат Херонимо, чья подпись заключает сии записи, открываю тебе, повторяю я, сокрушенный дух свой на заре дня, что, быть может, станет наистрашнейшим и наисчастливейшим из дней моих. И дабы ты безрассудств моих не повторил, надобно, чтобы узнал ты мою историю или хотя бы начало оной, ибо завершение ее мне неведомо, и неведомо, буду ли жив я, чтобы тебе о ней рассказать. Посему пусть свидетельствует и пребудет доказательством происшедшему мой дневник — то, что я записал в нем с рокового дня, послужившего всему началом.

Месяца января десятого дня года тысяча шестьсот шестого.

Нечто весьма прискорбное постигло меня сегодня. После утренней службы я поднялся опять в свою келью и только сел переписывать старинные хартии, как уши мои услышали звук тихих шагов. Я обернулся, полагая, что это какой-нибудь из юных послушников, убежавший от своей работы, однако, к величайшему изумлению своему, увидел, что тот, кого я счел послушником, на самом деле прекрасная отроковица.

Сразу подумал я, не убежала ли сия дева, повредившись рассудком, из отчего дома, ибо одежда, что была на ней, едва прикрывала наготу и держалась отроковица не стыдливо, а бесстыдно, как ни единая из дев, коих я видел в своей жизни. И, глядя на нее, глаголел я:

— Юная дева, ты, верно, повредилась рассудком. Не иначе, как шла ты в исповедальню и ошиблась дорогой. Лучше вернуться тебе к отцу и матери.

На что она ответила:

— Простите, ошибаюсь не я, а вы. Это эксперимент. Темпоральные координаты перенесли меня в вашу келью.

(«Темпоральные координаты» я запомнил хорошо, ибо попросил ее диковинные сии слова повторить дважды.)

— Не ведаю, о чем глаголешь, — промолвил я. — Не англичанка ли ты будешь? Или, может, цыганка?

— Я живу в Южной Америке, — произнесла она.

— За океаном, значит?

— Да.

— И как же живется тебе среди дикарей? Не думал я, что там тоже живут женщины.

— В моей стране дикарей нет, и женщин в ней живут миллионы.

— Полагаю, уважаемая госпожа, тебя я старше, и едва ли поможешь ты спасению души своей, обманывая смиренного аббата.

— Вы старше меня? Сколько же вам лет?

— Тридцать девять.

— А мне — пятьдесят один.

— Пятьдесят о…дин? Смотри, дитя, я предостерег тебя об опасности, коей грозят тебе такие шутки. Уверен, тебе не больше двадцати лет.

— Только так думать вы и можете, учитывая ваши знания, — промолвила она, пожав плечами. — Но ведь в моей стране люди живут лет до ста тридцати, так что я еще и половины не…